Не знаю, важна ли еще для Вас информация о Дебольских. Дело в том, что Диодор Дебольский -- друг Максима Богдановича (1891 -- 1917), известного белорусского поэта. Сотрудники музея М.Богдановича поддерживают связь с его племянницей, Ниной Сергеевной Дебольской. Она выступала у нас на конференции со следующим сообщением.
Диодор Дмитриевич
Дебольский
12 мая (по новому стилю) день памяти Диодора, мученика за христианскую веру времен Диоклетиана. В этот день в 1892 году в городе Рыбинске в семье городского судьи Дмитрия Владимировича Дебольского родился последний, седьмой ребенок, Диодор. Род Дебольских получил свою фамилию от названия племени деболы (дёблы), которое некогда охраняло ростовские земли, по приглашению местных жителей. Со временем было образовано одноименное село, его священникам давали фамилию Дебольские. Их потомки становились чиновниками, работали по откупам в Рыбинске — центре нового уезда с XVIII века, крупном портовом городе XIX века. Сюда в 1870 году проводят железную дорогу, и город, по словам местного краеведа «становится емким, чутким, живущим в два сердца, бойким городком, где каждый талантливый человек может найти себе дело по сердцу, где каждое дарование может раскрыться до конца».
Отец Диодора Дмитриевича ? мировой судья, член уездного суда Пошехонья. Его сын Владимир любил вспоминать, как по праздникам или в неприсутственные дни запрягали лошадь (отец брал любимого сына-гимназиста с собой), ехали сначала в кондитерскую за булками, а затем в тюрьму, где раздавали булки осужденным (их бывало человек 5-6).
Мать отца Дебольских, Людмила Александровна ? последняя в древнем дворянском роде Тишининых. Когда Екатерина II посетила Рыбинск в конце 18 века, она остановилась в их имении в специально для нее построенном доме, на развалины которого до сих проводят экскурсантов. Людмила Александровна передала многим Дебольским четкие черты лица.
Дед Диодора Дмитриевича по материнской линии был поляк Юлиан Смоленский. По семейному преданию один из поляков русской армии, пан Заглоба, получил от Кутузова вместе с наградой за геройство прозвище Смоленский. Впоследствии польская фамилия была забыта, а в Рыбинске известного врача звали просто Иваном Ивановичем. Он был скорой помощью для целого уезда, а слава о нем шла по всему Поволжью. Примчится на своей тройке по вызову в любую деревню, продезинфицирует инструменты в кипящем самоваре, прооперирует, взяв в помощники парня побойче, опять самовар для инструментов, и назад. С бедных денег не брал. Работал без отпусков. Только когда младшая дочь тяжело заболела, увез ее на три месяца в Швейцарию, не доверяя никому ее лечения. За участие в военных компаниях в качестве врача Юлиан Смоленский имел несколько наград, ему было пожаловано личное дворянство. Однако католичеству он не изменил (в Рыбинске был большой действующий костёл). Жена его ? кашинская купчиха, в последние годы жила отдельно, окруженная приживалками и погруженная в заботы о церкви, на строительство придела которой жертвовала немалые суммы. Считая мужа бессеребренником, сама покупала дома для некоторых детей. О ней мало говорили в семье Дебольских (купцов не любили, если не презирали), рассказывали только при случае о ее патологической ревности: если Юлиан возвращался слишком поздно после игры в карты в клубе, в дом не пускали, но из окна второго этажа подавался стакан с молоком или простоквашей. Вспоминал ли он об этом стакане, когда на Нижегородской ярмарке ему преподносили именной стакан и диплом как почетному гражданину города Рыбинска. Основатель первой инфекционной больницы (на левом берегу Волги, напротив города), член городской думы, где занимался вопросами медицины и народного образования, всеми уважаемый Иван Иванович был врач от Бога. Он умел лечить словом, сам готовил лекарства по своим рецептам, а то и привозил или присылал больным приготовленные его поваром блюда. В начале 80-х годов он купил пустошь Киселиху (6 га заболоченном земли) недалеко от города, осушил, построил деревянный дом с мезонином, за которым был разбит парк: веселые березовые аллеи, цветники, пруд, качели, площадки для игр. Привезен рояль, библиотека, устраиваются вечера, спектакли. Для провинциальных рыбинцев это было верхом европеизации. Дети ездят за границу, получают прекрасное образование. Мать Диодора Дмитриевича знала три языка, один из ее братьев ? 5. В Киселихе проходит молодость Смоленских, детство и юность Дебольских. Здесь они косили, убирали сено, братья учились обращаться с лошадьми, пилили, кололи дрова и часто летом жили самостоятельно. Здесь они полюбили русскую природу.
Из рыбинских знакомых самыми близкими были дети соборного священника Золотарева. Младшая из сестер, Шура Дебольская, выйдет замуж за одного из четырех братьев, Давида Золотарева, будущего директора Этнографического музея Петербурга, ученого-антрополога (погибнет в лагерях в тридцатые годы). В десятые годы Русское географическое общество организует экспедиции для составления этнографических карт поволжских губерний. Совсем молодым Диодор Дмитриевич примет участие в этих экспедициях по приглашению мужа сестры, который ценил в нем склонность к научной работе. Брат Давида Алексей был краеведом. Основатель Рыбинской городской библиотеки-хранилища (в основу ее ляжет библиотека Михалковских), председатель Рыбинского Научного общества в двенадцатые годы, необыкновенно скромный, внешне неприметный, переполненный добротой и лаской человек. Было в нем какое-то сходство, скорее душевное, с Диодором Дмитриевичем. И до революции и в тридцатые годы Алексей Алексеевич Золотарев подвергался репрессиям как политически неблагонадежный. Он оставил до сих пор, к сожалению, неопубликованный труд «Campo santo моей памяти», состоящий из нескольких сотен очерков-некрологов о людях, которых знал. Максим Горький называл его «чистой души человеком, вроде псковских праведников». С ним Дебольские поддерживали самые близкие отношения всю жизнь. Они сохранили связь с теми, кто остался на родине. В течение долгих военных и послевоенных лет москвичи будут получать сушеные грибы (почти единственная пища рыбинской интеллигенции) в обмен на крупы.
В 1905 году Дмитрия Владимировича Дебольского переводят на службу в окружной суд в Ярославль, роскошный, переполненный церквями город. Здесь он получит личное дворянство (чин действительного статского советника). Старшие дочери уже на медицинском факультете в Москве. Сыновья еще в гимназии или поступают в Демидовский юридический лицей, где знакомятся с юным поэтом Максимом Богдановичем, «белорусским Гомером», как шутливо любовно называл его отец, Адам Егорович, педагог, ученый этнограф, писатель-мемуарист, обладающий одной из лучших библиотек Ярославля (сейчас в его доме центр Белорусской культуры). Пятилетним ребенком Максим был увезен из Белоруссии, после смерти матери, в Россию, а стихи стал писать на родном языке. В семье чувствительных и отзывчивых Дебольских он был принят как сын и брат. Все старались смягчить его боль от непонимания в новой семье отца, а, может быть, и предвидели интуитивно, как недолог будет его век.
Я листаю чудом уцелевшие после переездов, войн и изъятий книги из обширной библиотеки Диодора Дмитриевича; «Записки С.- Петербургского религиозно-философского общества» (1908 г.), журнал «Вопросы философии и психологии» (М., 1912 г.) со статьями П. Новодворцева («Об общественном идеале»), Б.Яковенко («Философская концепция Саломона Маймона»), религиозно-философско-научный журнал «Вестник Теософии» с подзаголовком Sati?t N?sti Paro Dharmah (нет религии выше истины). Алфавитный указатель статей последнего за каждый год свидетельствует о том, что не только западная, но и восточная литература, и философия были хорошо известны любопытному читателю в самом начале прошлого века.
Диодор Дмитриевич и Максим Богданович делились впечатлениями от прочитанных книг во время долгих прогулок по улицам и набережной прекрасного города и встреч в теплой обстановке всегда открытых домов Дебольских и близких знакомых. Этот обмен мыслями был настолько необходим что и во время разлук он продолжается в письмах: ...между прочим, вот Вам тема (поэт старше друга на полгода) или вернее материал для темы научного стихотворения: метеор, оплавленный и святящейся, который мчится в атмосфере, оставляя за собой вихрь расправленных частиц, внутри холоден, как звездный эфир; он приносит в себе холод мирового пространства...» И вот как поэт заканчивает один из своих сонетов:
Так иногда над сонною землей,
Дугою огненной и золотой
Прорежет темень яркий метеор.
Горит он, искры сыпет и несется,
И светится сильнее ярких зорь,
А в глубине холодным остается.
1914 г
.
Очевидно, что это дословная передача мыслей друга. Анализ стихотворения, посвященная Диодору Дмитриевичу, позволяет предполагать, что и оно было написано под непосредственным впечатлением от разговоров см другом, об индийской философии, значит интерес к ней возник еще в лицее. Вот это произведение, с чтения которого начинается каждая экскурсия в литературном музее Максима Богдановича в Минске:
Д. Д. Дебольскому.
Быть может вправду путь житья
Идет по кругу, друг,
И я из недр небытия
Не раз рождался как дитя,
Пройдя нелегкий круг.
Быть может, вечна жизни нить,
И ей, настанет срок,
Дано конец с началом свить,
Чтоб снова все мне пережить,
Пройти еще виток!..
Быть может, что в простор без дна
Я на кругу одном
Лечу, а вся-то новизна
Лишь в том, что жизнь освещена
Изменчивым лучом...
И, чувства всколыхнув, пройдет
Былое предо мной...
Умри я - сущность не умрет,
Иные формы обретет
Мой вечный путь земной.
1911 год.
В 1913 году Диодор Дмитриевич поступает в Московский Университет на юридический факультет, становится членом «Ярославского землячества», целью которого была взаимопомощь и материальная поддержка малоимущих студентов. Учеба прервана войной. Сильная близорукость освобождала от службы в армии, но Диодор Дмитриевич был человеком долга, как и все его родные (Старшие сестры два года проработали сестрами милосердия в русско-японскую войну). Брат Иван был призван на фронт с самого начала войны с Германией как врач-психиатр, брат Сергей по мобилизации от Ярославского уезда уже 27 июля 1914 года исполнял должность смотрителя дивизионного лазарета 81 пехотной дивизии (оставив учебу на третьем курсе лесного факультета Московского Университета). Диодор Дмитриевич добровольно поступает на службу во врачебно-санитарный отряд Всероссийского земского союза в качестве санитара. Почти два года он провел в 4 фронтовом отряде 217 стрелкового полка, получил Георгиевскую медаль за храбрость IV степени. Вернулся в Москву до окончания войны в связи с трагической гибелью брата Ивана в немецком плену. Он возобновляет учебу в Университете, но уже в 1918 году вынужден по семейным обстоятельствам (женитьба, рождение сына, скоропостижная смерть отца) поступить на службу в Наркомпрос. Возможно, что причины расставания с учебой были еще более серьезными. Тридцатью годами позже следователь будет дотошно допрашивать Диодора Дмитриевича об его отношении к существовавшей при Московском Университете кадетской организации. Он ответит, что «был членом студенческой фракции партии «Народной свободы» примерно с сентября 1917 года по февраль 1918, но не вел никакой работы и членского билета не имел. Несколько раз посетил общие собрания, на которых заслушивались доклады профессоров Новгородцева, Котляровского и других». Вопрос следователя: «Их доклады направлялись против большевистской партии. Правильно?» Ответ: «Против всех партий, включая и большевистскую». Думается, что Диодор Дмитриевич упомянул Новгородцева не случайно. Как ему должно быть были близки такие положения, которые профессор развивал последовательно и, неоднократно повторял перед студенческой аудиторией: «Нравственному началу становится задача особенно трудная: не только возродить отдельно человека, но также смирить и сладить непокорные стихии общественной жизни, буйные страсти масс, неискоренимые противоречия и раздоры, проявляющиеся в обще6житии. Свет и тьма, любовь и вражда, обязанности и страсти еще более борются тут, чем в отдельном человеческом сердце».
Пролить яркий свет на этот период жизни мог бы дневник, который вел Диодор Дмитриевич с 1917 года по 1926, если бы последний не был бы изъят при обыске и вторичном аресте и уничтожен в 1949 году. Сохранилось только несколько строк: «Большевики продолжают собирать армию самую красную и вопят, что победят немцев. Этот клич к оружию не более как обычный большевистский штамп, ничем иным не могут быть и оригинальные формулы: «мира не подписывать ? войну не продолжать, мир подписать ? войну продолжить». Я все еще гнусно раздражителен. Сегодня хоть прочел 200 страниц. Как мало для меня. Ванюшка начинает учиться понимать слово упанишады». И другой отрывок (из письма того же времени): «Знаешь, все нехорошее моей жизни в том, что больно продержаться даже этих относительных высотах. Ты, Таня, не бойся, я не буду надоедать...» Цель дневника ? зафиксировать быстро текущие события и дать им оценку. Диодор Дмитриевич не может не анализировать в силу склада своего ума (тем более, что события слишком знакомы, он был их участником). Но критичен он и к самому себе: «Я все еще гнусно раздражителен». Какая-то борьба идет в душе, и это было связано с тем, что не было полного единомыслия и единодушия с женой (и это останется на всю жизнь). Но главное ? чтение, сколько удалось прочитать. Дневник ? самоотчет. И тут же о сыне, ласково: «В?нюшка (так же нежно он будет относится и к своим внукам). Сын учится понимать слово Упанишады ? не читать, так как ему только год, а понимать. Значит отец сидит за письменным столом и занимая ребенка, повторяет название книги, видимо уже переводимой.
Обстановка в стране в 1917 году могла повернуть в ту или иную сторону, в прессе еще в конце декабря можно было открыто критиковать Ленина и писать «народ обманут и русская интеллигенция одурачена», но в 1918 году все меняется с б?льшей определенностью. И только в дневнике можно было оставлять такие записи: «Вся губительность большевизма в том, что он вконец отучил граждан российских от малейшего проявления самостоятельности, от общественной инициативы... Все по указке, все декреты сверху. Всякий декрет на конце штыка».
Вероятно, что уход из Университета обсуждался или даже был связан с братом Сергеем, царским офицером и активным эсером. Уволенный в отпуск в ноябре 1917 года он из отпуска не явился, получил в январе 1918 года свой послужной список по письменной просьбе на адрес брата Диодора (значит жил у него, и больше жить было негде). Осенью он уезжает на Украину к родственникам жены брата (за продуктами для его семьи и в надежде встретиться со своей будущей женой). Эта поездка продлилась несколько лет: в Полтаве он был мобилизован белыми (сначала они хотели расстрелять его, приняв за красного шпиона), потом эвакуировался с остатками разгромленной белой армии в Болгарию, где был одним из организаторов «Союза возвращения на Родину», и вернулся при совершенно невероятных обстоятельствах. Его спасла встреча на набережной Одессы с бывшим рыбинским гимназистом, который был теперь начальником паспортного стола. Только в 1922 году он приедет в Москву, забрав из Полтавы жену, и уйдет, как и младший брат, в спасительную тень каких-то артелей и контор, где будет работать экономистом. И как не уйти в тень, если жена ? дочь царского генерала, расстрелянного в числе 500 заложников осенью 1917 года.
До сих пор неловко вспоминать, как в пионерской организации нас учили доносить на родителей (их спасло только молчание).
«Мой демон страшен тем,
что душу искушая,
Уму он кажется святым». Так писал поэт Минский.
В двадцатые годы круг знакомств Диодора Дмитриевича достаточно широк. Это и преподаватели, и художники и искусствоведы, философ А.Ф.Лосев. Он посещает лекции по истории искусств в Академии Художеств, семинары в музее Кропоткина. Сближается с семьей театрального художника Л.А.Никитина, талантливого человека, автора романов «Институт доктора Переграта» и «Молли». Никитина обвинят в анархо-мистицизме, в вербовке в орден «Тамплиеров», члены которого будут репрессированы в 1930 и в 1941 годах. Общительность и доверчивость Диодора Дмитриевича обернулись обвинением его в антисоветской пропаганде и в принадлежности к «контрреволюционной террористической фашистской группировке Рубинского и др.».
«К такого рода обвинению я не вижу даже тени какого-либо основания. Со всеми перечисленными лицами я был связан только служебными отношениями... Как грамотный человек, читающий газеты, я конечно имел свои суждения о прочитанном, возможно, суждения ошибочные и в своей ошибочности вредные, но никогда я не делал эти суждения материалом для анти-советской агитации и вообще разговоров на политические темы ни с кем, кроме Е., не имел», ? так писал он в собственноручных показаниях в феврале 1934 года. Осужденный по статье 58 10-11 УК (групповое дело бывших работников «Москопромсовета»), он отбыл «меру соцзащиты в Байкало-Амурском ИТЛ» В течение полутора лет (был освобожден досрочно за хорошую работу). Формально лишенный права вернуться в Москву, направленный в Калинин для регистрации он тем не менее ухитрился возобновить московскую прописку, т.к. паспорт оставался дома, видимо по недосмотру следствия. Поработав плановиком на строительстве Волго-канала в Талдомском районе, где не требовали прописки, он легко возобовил просроченный паспорт, перейдя на 9 шлюз. Затем некоторое время работал экономистом в Куйбышеве на постройке набережной. В отпускное время приезжал в Москву и на дачу в семью Никитиных. В это время увлекался фотографией. С 1940 года работал зав. плановым отделом в промышленно- кооперативных артелях в Москве. В материалах следствия за 1949 год есть показания Диодора Дмитриевича о том, что в это время он «как участник нелегальной группы анархо-мистиков посещал устраиваемые руководителем этой группы Никитиным сборища, на которых был посвящен в рыцари 1 и 2 степени с присвоением рыцарского имени Арсений». Мне представляется, что это была взрослая игра, а слово «сборище» так не свойственное Диодору Дмитриевичу, наводит на мысль, что показания давались под грубым нажимом и сочинялись следователем заранее, что впоследствии было подтверждено официально. В 1941 году Никитин был вторично арестован. С тех пор «никакого отношения к тамплиерству я не имел, от него отошел. Это объясняется тем, что все мои интересы сосредоточились на изучении индусской философии, стал заниматься изучением и переводами Упанишад и Махабхираты, а так же работ по православному богословию», ? напишет позже Диодор Дмитриевич, а в скобках заметит, что «отношения с Никитиной сохранялись и потому, что я ей иногда оказывал материальную помощь». Надо сказать, что учения «Упанишад» в популярной форме были уже изложены в 19 и 20 томах сочинений Ромэна Роллана (Время, СПб., 1936 г.). Немецкий философ санскриптолог Дейссен перевел 60 текстов «Упанишад», Диодор Дмитриевич свободно владел немецким. «Много переведено частью полностью, а частью не полностью 8 «упанишад». Насколько мне известно, перевода «Упанишад» в таком объеме на русском языке еще не было, напишет он в 1949 году.
В отечественную войну Диодор Дмитриевич оставался в Москве, активно участвуя в Московском ПВХО. Накануне войны умирает мать в преклонном возрасте, в блокаду скончалась от голода сестра Шура. Эти обстоятельства еще больше сближают оставшихся братьев и сестер. Они постоянно видятся друг с другом. Послевоенные годы были, вероятно, самыми спокойными и плодотворными. Кончились ночные дежурства, возвращались из эвакуации семьи родных и друзей, была постоянная работа, одна за другой три медали: «За оборону Москвы», «За доблестный труд», «В память 800-летия Москвы». Сами по себе они может быть и не имели большого значения, но давали чувство встроенности в общую жизнь приходящего в себя после разрухи города. Был достаток, родился внук, жена умела устраивать праздники, на именины собиралось до 30 человек, и если в следующем поколении не было равных по интеллекту, то все были молоды, веселы, красивы.
«Комментарии к философским главам Махабхараты» подписаны 1944-48 годами. Кому показывал Диодор Дмитриевич свою работу ? мне неизвестно. Грянул ли обыск и арест как гром среди ясного неба? Хорошо помню лета 1947, 1948 годов. Жили на даче под Абрамцевым, ради первого внука. Я не замечала ни тени беспокойства на лице любимого дяди. Задумчивый, но всегда внимательный, он с удовольствием принимал участие в шумных прогулках, в общих разговорах, любил неподвижно лежать на спине в реке, с книгой в руках.
Он был арестован в самом конце декабря 1948 года по обвинению за участие в антисоветской мистической группе, в которую, как ни старались следователи, но больше двух человек набрать не могли. Первым из этой «группы» был арестован инженер Н.А.Брызгалов. Ему вменялось в вину написание антисоветских стихотворений, датируемых еще двадцатыми годами: «Чаша», «В Ленинграде», «Отец Алексей» (священник Алексей Мечев). В них поэт «клеветнически изображал советскую деятельность и распространял их среди знакомых». Из материалов дела можно понять, что Диодор Дмитриевич познакомился с Брызгаловым только в 1946 году, что индийская философия входила в круг их общих интересов. Следствию понадобилось почти два месяца, чтобы заставить Брызгалова назвать Диодора Дмитриевича своим единомышленником. Допросы, за редким исключением, велись по ночам. После перечисления всех грехов (с антисоветских позиций осуждали постановлением ЦК ВКП(б) по идеологическим вопросам), они обвинялись в том, что хранили антисоветскую литературу. В постановлении о вещественных доказательствах дается список книг, принадлежащих обвиняемому Д.Д.Дебольскому:
- Книга «Берлин», издания 1943 года.
- Книга князя Трубецкго «Смысл жизни», 1918 г. 4 тетради с записями мистического характера.
- Дневник Дебольского, антисоветского содержания, составленный им в период 1917-1926 годов.
- Листы из журнала «Нива» с портретами Керенского, Львова и др.
- Книга Штейнера «Христианство как мистический факт и мистерии древности», 1917 г.
- Дискуссионный листок с контрреволюционными троцкистскими тезисами.
- Книга Алексея Борового «Личность и общество в анархистском мировоззрении».
- Переводы «Упанишад», «Махабхарат» и комментарии к ним.
Кроме того, при обыске были изъяты все медали, и даже обручальное кольцо. На отсутствие имущества был составлен отдельный акт. Обыск, начатый в 23-00, был закончен в 13-20 следующего дня, а в 14-00 уже начался допрос. Брат Владимир (юрист) добивался свидания с Диодором Дмитриевичем, снятия нелепых обвинений, просил принять во внимание и возраст и болезни. Безрезультатно. Последовала ссылка на 10 лет без права переписки в Дубравлагерь. Пока я была ребенком, родители сумели создать иллюзию его присутствия, спрашивая время от времени нас, детей: «А что бы сказал дядя Додик?». Надежда на амнистию после смерти Сталина не оправдалась. В январе 1955 года Диодор Дмитриевич посылает на имя Генерального прокурора СССР ходатайство о пересмотре дела (статью 58-11 снимают, статью 58-10 оставляют, без изменения срока заключения). В письме к прокурору он особенно обеспокоен судьбою своих рукописей. «Довольно значительное внимание следствия было уделено моим занятиям древней индийской философии, причем можно было понять, что эти занятия считались если не преступными, то весьма предосудительными, внушающими сильнейшее подозрение. Эта тема занимает не одну страницу в протоколах следствия, вплоть до последнего протокола. Здесь могу лишь сказать, что именно все военные годы все свободное время я тратил на изучение древних философских систем Индии, что может быть подтверждено хотя бы объемом моих рукописей, которые быть приложены к делу и храниться вместе с ним. При подписании 206 статьи были выделены как подлежащие хранению рукописи:
- перевод философских глав «Махабхараты»
- перевод «Упанишад»
- комментарии к «Махабхарате».
В настоящее время, когда Академией Наук СССР издан полный перевод «Рамаяны» Тулен Доса (М., 1947) и перевод «истории древнейшей индийской философии» Р. Датта (1954), такого рода интерес и работа не могут вызвать хотя бы даже подозрительного к ним отношения. В мае 1956 года, уже после освобождения, Диодор Дмитриевич пишет повторно прокурору с просьбой о полной реабилитации. Дело было прекращено только весной 1958 года, но тексты переводов «Упанишад» не были найдены. У кого-то из знакомых сохранились только «комментарии», один экземпляр которых я отвозила на прочтение в Институт философии, по просьбе дяди. Помню, что не нашлось рецензента.
После возвращения из заключения Диодор Дмитриевич ведет активную жизнь, несмотря на проявившую уже себя болезнь Паркинсона. Какое-то время он вынужден жить у брата Владимира на Истре, в любимой им подмосковной Швейцарии, где ему хотелось быть похороненным ? на холме, в березовой роще, откуда широкий вид на пойму реки и на разрушенный тогда Новоиерусалимский монастырь. «Благословляю я свободу, и голубые небеса, и посох мой благословляю...» ? эти строки неизменно возвращают к прогулкам по живописным берегам реки Истры, когда рядом шел ни на кого не похожий, почти загадочный, казалось отстраненный от всего и одновременно очень внимательный дядя Додик: «Посмотри, какая красота!» ? радостно восклицал он, выбрасывая вперед свою палку, отпускал ее и как бы притягивая землю к себе, делал несколько шагов вперед.
В Москве он с жадностью окунулся в культурную жизнь. Все значительные выставки (Врубель), мастерская Эрзьи ? ничто не ускользает от его внимания. Много народа собирается по вечерам в его кабинете. Высокие стеллажи с книгами за серыми занавесками, над кроватью ? прекрасная черно-белая фотография иконы Владимирской Божьей матери. Справа от открытого окна ? письменный стол: толстые литературные журналы, самиздат, все интересные иллюстрированные издания. Единственное украшение стола ? фигурка бегемота ? подарок знакомого скульптора. «Ну что может быть красивого в бегемоте-то? ? спрашивает он с усмешкой. ? А вот ведь красив!» За этим столом он пишет воспоминания о друге юности поэте Максиме Богдановиче (по просьбе из Минска) и об Алексее Золотареве, умершем в 1958 году. Завязывается переписка с Александром Менем, молодым священником из Алабино. Я не знаю, встречались ли корреспонденты, обмен письмами осуществлялся через общую знакомую Елену Александровну Огневу, вдову известного архитектора и дочь профессора истории, высокообразованную женщину. Сохранилось два письма, в которых обсуждается доклад Александра Меня. Ему 27 лет, а оппоненту ? 70.
«Дорогой Александр Владимирович! В ваш, по-настоящему замечательный доклад, вкралась досаднейшая небрежность, в определении особенностей и основ буддийской мысли и религии. Определение буддизма, данное на страницах 13-15: ... и в особенности определение основы основ религиозной мысли буддизма, даваемое в термине «Нирвана» как пустоты и небытия, - исключительно рационалистично и основано преимущественно на работах исследователей - европейцев: Рис-Девис Ольденберг, Щербатской и т.д.
Именно они и довольствуются пониманием нирваны как ничто, абсолютного нуля. Но ведь надо признать, что такое определение нирваны не имеет никакого отношения к буддизму. По непонятной причине вы причислили к такого радо исследователям и радхакришнана, подчеркивая то, что не только европейцы, но и философ-индиец придерживается такого же понимания. Это и в самом деле непонятно, потому что Радхакришнан в I т. своей «истории индийской философии» с не оставляющей никакого сомнения определенностью и точностью формулировок говорит: «Тот факт, что Будда (говоря о Нирване) имеет в виду только затухание ложного желания, а не всего существования, явствует из многих мест источников Нирвана есть лишь разрушение пламени вожделения ненависти и невежества. Даже паринирвана (когда ужасает всякое бытие) не может означать абсолютного небытия. Она означает только абсолютное совершенство бытия».
«Мудрый Будда объявляет, что окончательное освобождение есть не что иное, как поток безупречно чистых состояний сознания».
Нирвана, являющаяся завершением духовной борьбы, представляет собой положительное блаженство. Это - цель совершенства, а не бездна уничтожения.
...нам кажется, что для некоторых ранних буддистов нирвана означала полноту бытия, вечное блаженство...
макс Мюллер: «нет ни одного места, из которого следовало бы заключить, что значение Нирвана - уничтожение».
Ясно, что (в Нирване) исчезает ложная индивидуальность, а истинное бытие остается.
Нирвана есть вечное условие бытия...
Иллюзия становления основана на реальности Нирваны.
Только поскольку нирвана находится за пределами человеческой мысли и нам приходится употреблять для ее характеристики отрицательные термины.
Мысль о том, что нирвана - уничтожение, является, согласно Будде «дурной ересью».
(Радхакришнан «И. и.ф.» т. 1, гл. VII - XVI, с. 380-383)
Кроме того, та характеристика буддизма и нирваны, какую Вы даете, явно противоречит основному смыслу и направленности доклада.
Ваш доклад знаменует собой если не новую эпоху, то уж во всяком случае новую фазу в отношении ко всехристианским религиям. И потому в деле характеристик их должна соблюдаться особая точность, а следовательно и осторожность.
Всего доброго.
11.07.1962 г.
Д.Д.
Ответ пришел через 10 дней:
«Дорогой Диодор Дмитриевич!
Вы явно меня переоценили, назвав мой доклад «новой фазой». Единственно, что справедливо - это то, что в Русской Церкви этот вопрос (об отношении к другим религиям) так не ставился. В других же Церквах об этом много говорят и пишут (судя по тому немногому, что до меня доходит). Не знаю, в какой степени и что показалось Вам созвучным, во всяком случае, я рад, что Вам это понравилось.
Теперь два слова о Нирване. Я приводил высказывание Радхакришнана для подтверждения той мысли, что Будда отрицал бытие Бога. Существует и другая точка зрения, согласно которой Будда - агностик. Не буду приводить европейских авторов, а сошлюсь на слова доктора Б. Луния - современного индийского историка. «Будду, - пишет он, - можно назвать агностиком, поскольку он не отрицал и не принимал существования Бога. Он отказывался вступать в какие-либо теоретические дискуссии о Боге или о природе души». («История индийской культуры». М., 1960, С. 111). Третьего варианте не дано. Или атеист или агностик. Далее, когда говорят о Нирване, достигнутой человеком при жизни, то совершенно очевидно, что речь идет не о каком-то особом бытие, а о «состоянии» качества. Человек достиг бесстрастия. Это слово попадается на страницах свято-отеческих писаний очень часто. Но это качество, каковым является и блаженство. Это лишь субъективное переживание, достигнутое уничтожением желаний. Но вот наступает смерть совершенного. Радхакришнан на 382 странице приводит отрывок, из которого следует, что паринирвана есть исчезновение личности, в сущности, ноль. Нечто вроде коллективного бессмертия пантеистического толка. Да это бессмертие, которому грош цена. Его и бессмертием-то назвать совестно. Радхакришнан предполагает, что для н е к о т о р ы х раних буддистов нирвана означала полноту бытия (на той же странице). Значит для других она была чем-то иным, т.е. небытием. Разве нельзя психологически понять жажду небытия? Дело не меняется от того, что в позднем буддизме и ламаизме иные воззрения. Ранний буддизм - вовсе не религия, а превратился в таковую из философско-этической системы (атеистической или агностической - все равно). «Нирвана - говорит Радхакришнан (стр. 383) - это не уничтожение и не существование, как мы его понимаем - это превращение в одно с вечной реальностью, чего Будда прямо не признает». Ясно, что здесь мистико-пантеистическое истолкование философа наткнулось на агностицизм самого Будды.
Итак, можно сказать не обинуясь. В отношении к проблеме Бога — Будда дает отрицательный ответ, в отношении к проблеме бессмертия, его высказывания в лучшем случае можно перетолковать, как учение о безличном бессмертии, что, в конце концов, ничем не лучше материализма, согласно которому мое тело, разложившись, найдет новые ромы («лопух на могиле»).
Нисколько не собираюсь оспаривать мысль, что в дальнейшем идея Нирваны сэволюционировала в сторону приближения ее к Божеству пантеизма, но это уже другой вопрос, относящийся не к учению Будды, а к буддийской религии (что не одно и тоже).
По ходу своей работы осенью я должен вплотную заняться историей религиозных систем Востока. Тогда мне очень бы могли помочь Ваши советы и замечания. Прошу Вас не взыскать за то, что я, быть может, высказывался слишком категорично. Думаю, что Вы не рассердитесь на меня. Ведь в теоретических спорах «бесстрастие» необходимо. А вопрос о Нирване запутанный и сложный.
Между прочим, Вы сетуете, что опираюсь на европейских авторов. Но ведь вся литература по буддизму до последних лет им принадлежала, а первоисточники были нам с Вами из-за отсутствия переводов и незнания языка недоступны, сам же Радхакришнан на каждой странице цитирует и Мюллера и Рис-Девиса и других авторов.
Меня очень интересует проблема перевоплощения в связи с новыми данными парапсихологии. Как Вы сами принципиально смотрите на эту проблему?
С любовью Ваш
священник Александр Мень.
21/7/1962
К Диодору Дмитриевичу обращались за советом по самым разным вопросам. Вдова племянника Мити Смоленского неоднократно обсуждала с ним свою инсценировку на радио «алых парусов» Грина. Один знакомый, автор военного дневника (в отечественную войну ведение дневниковых записей было запрещено) приносил свой труд и просил дать отзыв. Письма приходили почти ежедневно. Многие из корреспондентов ? большей частью бывшие солагерники ? становились как бы членами семьи. Все домочадцы интересовались их жизненными обстоятельствами, самые забавные места из их писем пересказывались знакомым. С особым удовольствием и жена, и сын говорили о предложении одного из эпистолярных друзей «переименовать переулок, в коем Вы живете, в переулок Дебольского. Это глубоко справедливое переименование, хотя Вы и не космонавт еще. Да и зачем этим Ростовым целых семь переулков?»
Надвигающаяся слепота заставляет обращаться к помощи более зорких и молодых глаз. Ему много читают, даже такие крупные вещи, как «Волшебная гора» Томаса Манна. Особенно он любил Чехова. Над его «Архиереем» он плакал: «...он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и все казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда, какая была еще и в детстве, и в академии, и за границей...»
Безукоризненным помощником оказался Алеша Кругликов, сосед по дому, студент географического факультета Университета, философ по натуре, светящийся молодой человек. При всей своей кротости и мягкости он не стеснялся спорить и Диодором Дмитриевичем на философские темы. Алеша помогает в самом серьезном ? в переписке со Смирновым, переводчиком и комментатором Махабхараты, живущем в Ашхабаде. Эта переписка наполнила смыслом последние годы жизни Диодора Дмитриевича, который с нетерпением ждал каждого выпуска «Махабхараты», распространял книги среди своих знакомых, делился своими восторгами по поводу удачного перевода.
Когда он практически уже не выходил из дома, было составлено расписание посещений. К каждому визиту надо было готовиться. «О чем сегодня будем говорить?» В его присутствии все как-то внутренне подтягивались, при нем нельзя было быть равнодушным и невнимательным. А после общения с ним все собственные тревоги или огорчения казались пустыми и просто растворялись. Многие чувствовали его магию, пытались объяснить ее, но сознавались что бессильны. Одна создателей литературного музея Максима Богдановича (теперь ? монахиня Полоцкого Спасо-Евфросиньевского монастыря, незнакомая лично с Диодором Дмитриевичем, но изучившая все доступные ей материалы) чувствовала в нем святого человека.
Он знал, когда умрет. Осенью 1963 года во сне некто в черном сказал ему: «К весне возьмем тебя». При последнем нашем свидании, прощаясь, он долго держал мою руку в своих руках. Наконец сказал: «Ну теперь иди, а то я не отпущу тебя».
Отпевал его в Обыденской церкви отец Владимир, чью службу дьяконом Диодор Дмитриевич особенно любил.
Сохранился черновик письма к искусствоведу Н.А.Деминой.
«Дорогая Наталия Алексеевна!
Обращаюсь к Вам в такой форме, хотя и не имею на это никакого права, так как Вы не знаете меня, но по иному не могу обращаться.
Только сейчас мне закончили читать 2 главу, изумляющую, прекрасную главу содержания и символика «Троицы».
Невозможно назвать Вашу книгу удачей — это просто чудо. (Пишу «прочитали», так как вот уже год не имею возможности читать). Знаю и о других Ваших необыкновенных трудах.
Прошу Вас принять мою глубочайшую благодарность и радость. Ваш Д.Д.
2 марта 1964 г.
P.S. В Радонеже удалось побывать два раза. Там и в самом деле уцелевшие над Пажей перелески сохранили и сохраняют тишину, к которой все время хочется прислушиваться».
Перечитав, в который раз, это письмо (оно было написано за несколько недель до смерти), я вдруг поняла, что именно так отличало Диодора Дмитриевича ото всех, кого я знала ? его способность постоянно прислушиваться к неслышимому и вглядываться в невидимый мир.
Май-июнь 2003.
Москва. Н. С. Дебольская
Использованные источники- А. А. Золотарев. «Campo Janta моей памяти». Очерк об А. Ю. Дебольской. Рукопись.
- Сборник «Правьте на звезды». «Рыбинское подворье». 1999 г. Статьи о Д.А.Золотареве и об А.А.Золотареве.
- Историко-литературный сборник «Дорогой лет». Минск. 1990 г. Статья В.Микуты «Ярославское окружение М. Богдановича».
- Архивные сведения РГВИА.
- Материалы Государственного архива РФ.
- Журнал «Вопросы философии и психологии». Ноябрь-декабрь 1912 г.
- Сборник докладов международной научно-практической конференции «И пред высокою красою». Минск. 2001 г.
- М. Богданович «Венок». Минск. 1991 г.
- Книга «Берлин», издания 1943 года.
- Книга князя Трубецкоо «Смысл жизни», 1918 г. 4 тетради с записями мистического характера.
- Дневник Дебольского, антисоветского содержания, составленный им в период 1917-1926 годов.
- Листы из журнала «Нива» с портретами Керенского, Львова и др.
- Книга Штейнера «Христианство как мистический факт и мистерии древности», 1917 г.
- Дискуссионный листок с контрреволюционными троцкистскими тезисами.
- Книга Алексея Борового «Личность и общество в анархистском мировоззрении».
- Переводы «Упанишад», «Махабхарат» и комментарии к ним
- перевод философских глав «Махабхараты»
- перевод «Упанишад»
- комментарии к «Махабхарате».
13
