В самом конце 90-х годов 19 века Алексей Александрович Ознобишин по государственной службе был направлен в город Белый Смоленской губернии, где около двух лет занимал должность городского судьи. Он застал работавшего там члена Смоленского Окружного Суда по Бельскому уезду Александра Викентьевича Лентовского в его буквально последний год жизни. Позднее уже в эмиграции А.А. Ознобишин написал мемуары "Воспоминания члена IV-й Государственной думы". В третьей главе этой книги довольно много и интересно рассказывается о Лентовском. Ниже я позволю себе эту часть повествования процитировать (
источник):
"Раз в месяц бывали заседания уездного съезда, длившиеся около недели. Тогда в город съезжались из своих имений все шесть земских начальников и председатель съезда уездный предводитель дворянства милейший граф Игорь Алексеевич Уваров, сын известной по архивным трудам графини Уваровой. Это было веселое, оживленное время. Приезжие считались гостями живущих в городе сослуживцев, среди коих и распределяли часы приема пищи. Жили мы все чрезвычайно дружно. Работою в съезде не тяготились, а наоборот с любовью, терпением и напряжением общими усилиями старались уловить в делах истинную справедливость. Дружным настроением и успехом работы мы не мало были обязаны заменяющему предводителя дворянства, всегда по закону участвующему в судебных заседаниях съезда, уездному члену Смоленского Окружного Суда, по Бельскому уезду, добрейшему и любимому «Деду» Александру Викентьевичу Лентовскому, брату известного театрального антрепренера Н. Лентовского.
Вдовый «Дед» Лентовский, прозванный так благодаря преклонному возрасту, около семидесяти лет, был прямой, бравый, видный, высокий старик с седыми усами, как у Тараса Бульбы, и с копною седых волос на голове. Он был веселого характера, обладал врожденным юмором и тактом и заседания вел дельно, хотя пересыпал их остротами и замечаниями; был находчив и никогда не терялся, например: в городе Белом, расположенном за чертою еврейской оседлости, был один и единственный еврей, портной Иголкин. Иголкину случилось быть вызванным в съезд, в качестве свидетеля. По закону свидетели допрашиваются под присягою; в случае отсутствия духовного лица надлежащего вероисповедания, свидетель приводится к присяге председательствующим, с соблюдением религиозных обрядов. Евреи присягают с покрытою головою и кладут руки на священное писание. Книги священного писания на еврейском языке в Съезде не оказалось. Растерявшийся секретарь Съезда, англоман Николай Алексеевич Шестаков, не знал, что делать и выражал свое недоумение жестами отчаяния. Свидетель был для дела важный. Лентовский, не прерывая заседания, встал, как полагается при приводе к присяге, взял находившуюся под рукою, переплетенную в черное, книгу «Устав о Наказаниях, налагаемых Мировыми Судьями», Таганцева и, положив книгу на край стола, громко сказал: «свидетель Иголкин, подойдите к столу, наденьте шапку, положите руки на священное писание и повторяйте за мною слова присяги». Иголкин немедленно повиновался и, по окончании присяги, по приглашению председателя: «поцелуйте священное писание», поцеловал, как требуется, «священное писание». Положение было спасено. «Fiat justitia, pereat mundus!»
Радушие и гостеприимство Лентовскаго не имели границ. Он любил покушать и его кухарка Авдотья изощрялась в кулинарном искусстве. Помню, как особенно вкусна была «фогра», подававшаяся ею на закуску к водке; фогра означала «foie gras» и право не уступала по качеству лучшему Страсбургскому пирогу. Я особенно полюбил и сошелся со стариком Лентовским, который взял меня под свое покровительство и мы виделись ежедневно. Он вставал рано и, не любя ходить пешком, брал одного из трех Бельских извозчиков, коим устанавливалась заранее очередь, и заставлял возить себя шагом по улицам города Белого. Пролетка на допотопных висячих рессорах была очень тряска, а улицы были мощены булыжником не ремонтированным очень давно, поэтому Лентовский был прав, называя свою прогулку «пассивным моционом». Обыкновенно в заключение своего «пассивного моциона» он подъезжал к моей квартире, о чем я, лежа еще в постели, слышал задолго по стуку колес и грохоту экипажа. Поднимаясь по лестнице, он всегда пел: «Гондольер молодой, взор твой полон огня, я стройна, молода, не свезешь ли меня: я в Риальто спешу до заката».
Или: из оперы «Жидовка»:
«Рахиль! Ты мне дана
Небесным провидением.
Всю жизнь ты мне была
Отрадой, утешением».
Так как обыкновенно час был очень ранний и я находился еще в постели, то Лентовский неизменно всякий раз вступал в такой диалог с моим рассыльным Сергеем: «Сергей, a Сергей, барин встал?». «Никак нет, барин спит, ведь еще рано». «Как спит, я уже давно встал, скажи барину, что у меня сегодня колдуны на обед, скажи, чтоб непременно приходил и предводитель будет». «Слушаюсь». «Так скажешь?». «Скажу». «Смотри не забудь». «Никак нет». По лестнице вновь раздавалось постепенно затухающее пение: «Гондольер молодой...» и грохот пролетки давал мне знать, что «Дед» уехал.
Помню, как в один из очередных у меня обедов, Земский Начальник Константин Платонович Энгельгардт получил не совсем обычную телеграмму из Петербурга от брата Вадима; телеграмма гласила дословно: «уста немеют, ты выиграл двести тысяч». Деньги ему очень пришлись кстати, ибо дела были довольно запутаны, но он потом сильно жаловался на неотступные и надоедливые, со всех сторон, вымогательства денег, не имевшие за собою ровно никакого основания. Это был единственный человек, выигравший двести тысяч, которого я лично знал.
Появление Энгельгардта Лентовский, любивший «дразниться», всегда и везде приветствовал веселым пением «это тэн, это тэн Constan - ten», на мотив «это я - Nicolas, a, a, а»; при чем указательный палец правой руки направлялся на него. Когда Лентовский бывал в грустном настроении, то пел из Русалки:
«Вот мельница, она уж развалилась,
Знакомый шум колес умолк давно.
Здесь некогда меня встречала
Свободного свободная любовь».
Эту прекрасную, но грустную арию приходилось слышать не часто.
Лентовский скончался при отправлении обязанностей службы, производя местный осмотр и, далеко от города Белого, в лесной трущобе. Его тело привезли в наскоро сколоченном гробу, но так как дорога по болоту была большею частью устлана срубленными деревьями-кругляками, так называемыми «клавишами», то от тряски и жары труп совершенно разложился и узнать его было невозможно. Близких родных у него не было, кроме брата Николая, антрепренера, скитавшегося с труппою по России. Деда похоронили на Бельском кладбище. Это был честный, добрый человек и хороший судья. Sit tibi terra levis!"
1
- поэтому еще в 1919 году метрики там велись церквями (на обложке написано по форме: "Метрическая книга данная из Духовного правления ... в церковь..."). 
