Тимур Бикбулатов (17 ноября 2010 - 10:44) писал:
У меня есть уникальные материалы.
Размещаю обещанное.
* * *
Верстах в десяти от нашего села находилось имение другого помещика, тоже земского начальника, Бориса Матвеевича Азанчевского, – Ажерово. Оно включало в себя свыше тысячи десятин земли. Он был приблизительно одних лет с С.А. Мусиным-Пушкиным. Во время моего знакомства с ним (1982 и последующие годы) у него живы были еще отец и мать, в молодости бывшие владельцами не только обширных поместий в нашем уезде, но и большого количества крепостных. Отец и мать Бориса Матвеевича с двумя взрослыми дочерьми жили обычно в Москве и наезжали в Ажерово только летом. Крепостнические традиции «барства» сидели в них, по-видимому, очень глубоко. Особенным барством отличалась старуха-мать, у которой происходили острые столкновения с «народником»-сыном. Свидетелем такого конфликта мне пришлось быть. Как-то раз Борис Матвеевич зазвал к себе в гости брата Федора, зятя Михаила Павловича Соколова и меня, в то время студента. Сначала, пока хозяин показывал нам свое хозяйство, все шло хорошо. Когда же мы были приглашены к обеду и представлены величественной старухе в качестве «друзей» хозяина, почувствовалась натянутость. Обед начался в тягостном молчании, несмотря на все старания хозяина оживить беседу и поднять настроение. Между прочим, maman задала сыну по-французски какой-то вопрос. Тот моментально побагровел, сжал кулаки и выскочил из-за стола, но скоро вернулся, как будто успокоившись. Судя по выражению лица, он решил за что-то отомстить матери.
– Вот, в Ярославле открывается сельскохозяйственная вы-ставка. Мне обязательно нужно в ней участвовать. Как ты дума-ешь, maman, что бы мне выставить? Ведь у меня свыше тысячи десятин земли! Вот разве индюшек выставить? Они у нас такие мирные... Пусть посмотрят люди, что и мы, дворяне, в хозяйстве не профаны...
Молчание. Матери, видимо, разговор неприятен.
– Впрочем, нет! К черту индюшек! Maman, мне пришла в голову блестящая мысль: выставлю все закладные на имение... Это будет покрасноречивее индюшек.
Maman краснеет и начинает нервно теребить пальцами салфетку.
– Борис, ты читал в газетах об этой дерзкой краже в Чудовом монастыре? Просто поразительно...
– Да, читал... А все-таки, что вы скажете, maman, о моем проекте?
Мaman не выдерживает, встает из-за стола и уходит. Обед кончается в полном молчании.
– Знаете, господа, что мне за обедом позволила сказать моя милая мамаша? – почему, говорит, эти молодые люди не в крахмальных рубашках? Нет, какова? Ну, я ей этого не забуду!
Хозяйственная деятельность Бориса Матвеевича действительно изобиловала курьезами совершенно анекдотического свойства. Выписал однажды Борис Матвеевич, посоветовавшись со своим приказчиком (он же кузнец и кучер) по каталогу хороший плуг. Руководились ценою по правилу: дорого да мило. Получив, никак не могли догадаться, почему у плуга одна оглобля. Барин ругается.
– Ничего, барин, я приварю другую.
Приварили. Запрягли самую сильную лошадь. Бьются изо всей мочи, измучили лошадь, а плуг не слушается хозяина. Бросили. Приезжему агроному Борис Матвеевич жалуется на то, как бессовестно надувают доверчивых людей. Плуг демонстрируется гостю.
– Борис Матвеевич! Креста на тебе нет! Да ведь этот плуг – пароконный.
– Ах, чорт возьми!
Отломали оглоблю, впрягли пару лошадей. Вспахали хорошо, глубоко. Засеяли и ждут результатов. А результаты – самые плачевные: едва собрали семена. Опять по адресу сельхозорганизации сыплются самые отборные выражения, пока дело не выясняет тот же агроном.
– Да посмотрел ли, Борис Матвеевич, какой толщины у тебя в поле почвенный слой?
– А что?
– Как что? Ведь твой плуг берет глубоко, вот ты и закопал гумус вниз, а песок выворотил наверх… Какой же может быть после этого урожай?
– Ах, чорт...
Запродал как-то Борис Матвеевич для железной дороги большую партию дровяного леса. Заготовку и доставку дров принял на себя, обязавшись выполнить всю работу к определенному сроку. Заключил условие с подрядчиком, как полагается, под пьяную руку. А потом, проспавшись и произведя подсчет, схватился руками за голову: условия были невероятно убыточны. Но что делать? Задаток получен, а потом – дворянское слово…
– Ну, как-нибудь нагоним экономию. Вот хоть бы пилка дров: куплю круглую дисковую пилу, обойдусь без пильщиков. Придется, конечно, затратиться, но пила себя с лихвою окупит.
Выписали пилу, установили в самой гуще леса, стали пилить конным приводом. Только капризничает пила, – визжит, поленья бросает. Приходится натужно и лошади. Бились, бились, пока отброшенным поленом не убило насмерть мальчугана. Вызвал Борис Матвеевич из города техника. Оказалось, пила не ходит потому, что криво установлена.
– Вы хоть бы по отвесу проверили, правильно ли пила стоит.
– Да, черт, в голову не пришло... Кузьма, ты какого лешего смотрел?
– Да ведь я, барин, впервой, мне и невдомек...
Пилу бросили, принялись заготовлять дрова вручную и накачать на голову добавочный накладной расход.
Вскоре Борис Матвеевич нашел себе новое утешение в неудачах. Кто-то надоумил его построить дегтярный завод. Под-считал, – дело выгодное, при своем сырье. Только бы денег достать на оборот. Деньги нашлись у соседнего мужика – кулака. Только пришлось заложить ему Захаркино, небольшое именьице, не заложенное до сих пор: его Борис Матвеевич берег себе на старость. Завод пошел было хорошо. Но к дегтю Борис Матвеевич скоро охладел: его внимание привлек какой-то порошок, получаемый при дегтярном производстве в качестве рабочего продукта и имевший хороший сбыт для нужд химической промышленности. В этой стадии увлечения Борис Матвеевич, помню, заехал к отцу и горячо рассказывал ему, что у него для порошка на заводе поставлены только две реторты, тогда как при четырех ретортах он получал бы гораздо больший барыш, т.к. эти добавочные реторты обслуживались бы тем же мастером, за то же жалованье. Видимо, он рассчитывал занять у отца для этого денег. Не знаю, удалась ли Борису Матвеевичу эта затея. Знаю только, что завод в скором времени сгорел целиком, не успев оправдать себя.
По мировоззрению Борис Матвеевич был, как и Мусин-Пушкин, народником, только был менее образован и более груб, не скупясь на нелестные эпитеты по адресу правительства, особенно под хмельком. О долге народу говорил меньше, зато любил честить родителей, как заядлых крепостников, заедавших крестьян. В старинном барском его доме, как и у Мусина-Пушкина, имелась тоже значительная библиотека, но состояла она, кажется, исключительно из старых журналов и книг, русских и французских, которые, должно быть, никогда не вынимались из шкафов.
В молодости Борис Матвеевич учился в консерватории, но курса почему-то не кончил. Был хорошим пианистом и вместе с С. А. Мусиным-Пушкиным и братом Александром Матвеевичем сочинил даже в мое время оперетку «Онегин наизнанку», которая, говорят, с успехом ставилась в каком-то московском театре. Борис Матвеевич с успехом подвизался на любительских спектаклях в Мологе, на комических ролях. Партнером у него обычно был С.А. Мусин-Пушкин, выступавший в трагических и бытовых ролях.
Либерализм этого «кающегося дворянина» был, по-видимому, вполне искренним. Но дальше фраз он не шел, на серьезное дело, требующее самодисциплины и усилия воли, он совсем не годился. Легко возбуждающийся, темпераментный человек, он переходил от одного увлечения к другому и в неудачах быстро охладевал, утешая себя какою-нибудь новою затеею. Обязанности земского начальника он выполнял спустя рукава, и ни от одного из своих знакомых крестьян я не слыхал о нем хорошего отзыва. Его, правда, и не ругали, а смотрели равно-душно, может быть, с усмешкой на его причуды и выходки.
Дальнейшая жизнь Борис Матвеевич представляет картину постепенного падения: возрастающий развал сельского хозяйства, несмотря на старания жены (происходила из духовного звания), служебная распущенность и полная запутанность в делах. В конце концов, от всего когда-то крупного имения у него осталась только усадьба со старинным домом, да и тот вскоре сгорел. История с пожаром была делом темным: пожар ставили в связь с тем, что незадолго перед тем владелец застраховал дом на крупную сумму. Возник процесс, который едва удалось как-то замять. Борис Матвеевич из земских начальников превратился в помощника классных наставников в Рыбинской гимназии; некоторое время играл здесь роль в качестве организатора музыкального кружка, ведя в то же время разгульный образ жизни. В конце концов, он перешел на амплуа тапера в кинематографе.
Брат Бориса Матвеевича, Александр, старше меня лет на 8, крупный, рыхлый мужчина, приезжал к брату только временами. Большую часть времени он проводил в Германии, где числился студентом Нейштадтского политехникума. Чему он там учился, кажется, никто не знал. По его адресу шутили, что он ездит в Германию пиво пить. Человек не без способностей, он довольно удачно сочинял куплеты на злобу дня, которые и распевал перед гостями под аккомпанемент брата Бориса. Один из его куплетов пришлось слышать и мне. Темой служила холера (1892 год был холерный; эпидемия была и в наших краях). Начальный куплет был такой:
На различные манеры
Стонут люди на Руси:
Ты от матушки холеры
Нас, Создатель, упаси!
Дальнейшие куплеты все заканчивались так: «Но, поверьте, тут с холерой никакого сходства нет...»
Нейштадский политехникум он, кажется, так и не кончил, а обосновавшись в 1893-94 годах в России, после ряда разных похождений поступил куплетистом на какую-то московскую сцену; здесь проворовался и убежал заграницу, в Европу, а потом через Испанию эмигрировал в Мексику, где жил под вымышленной фамилией Егер, выдавая себя за инженера. Лет 15 спустя он объявился было в Москве, хорошо одетый, упитанный, самодовольный. Леля Мусина-Пушкина, видевшая его тогда, рассказывала мне, что он приехал, по его словам, в качестве доверенного какой-то американской фирмы, но о своей профессии отзывался глухо и уклончиво, потом исчез с горизонта. Из-за границы он писал брату предложение переселяться в Мексику, чтобы там завести какое-то дело, что-то вроде сельскохозяйственной фермы. Но и приглашавший, и приглашенные, должно быть, чувствовали, что такая затея им не по плечу, и план остался неосуществленным.
Третий, старший брат Азанчевских, Павел, был красою и гордостью стариков. Учился он, кажется, училище правоведения, отличался благовоспитанностью и консервативными взглядами. Несколько четырехлетий он занимал почетную должность уездного предводителя дворянства. Хозяйство его в имении «Горшково» (в 10 верстах от нашего села) держалось в образцовом порядке и давало доход. С либеральными собратьями, вроде Мусина-Пушкина, у него были холодно-официальные отношения, однако, без кляуз и интриг. Неудачники-братья доставляли ему немало огорчений, дискредитируя фамилию в служебных кругах. Говорили, что Павла Матвеевича знали и ценили в Петербурге, и что ему предстояла хорошая карьера. Он умер еще до революции бездетным.
Так деклассировалось, вымирало и угасало среднее поместное дворянство, – первое поколение крепостников, на моих глазах. Их песня была спета еще лет за 10-20 до русской революции.
А. Г. Ширяев. Воспоминания. В кн: Т. Бикбулатов. Веретейская волость. Ярославль, 2008