Газета «Голос», № 8, 12(25).01.1911
«П.И.Мизинов в своих литературных произведениях»
Существуют две покорности: покорность рабская и покорность сыновья, та покорность, которую хочет видеть в человеке Господь Бог наш…
Существуют два рода страха: страх низменный, животный, идолопоклоннический, рабский страх, – и страх Божий, боязнь провинности перед Богом, страх, переходящий в восторженный трепет…
Существуют и двоякого рода ясности…
Мещанская ясность, стремящаяся к размеренности, к подведению всего под параграфы, под определенные кодексы воззрений…
И одухотворенная ясность, вытекающая из самого строя души, из способности взглянуть на предмет и осветить его своей высшей ясностью, как освещает солнце леса и долы, придавая им какую-то одухотворенную просветленность.
И эта двоякого рода ясность производит различные впечатления…
Вымытая, вычищенная комната, с светящимся крашенным полом, чистыми шторами и “геранью” на окнах, где-нибудь в мещанском доме производит на вас какое-то отвратительное впечатление именно этой “чистотой и опрятностью”… По какому-то странному побуждению вам хочется передвинуть, симметрично стоящую мебель, насорить чем-нибудь на полу, сдвинуть на бок картину, и вы назло стряхиваете пепел на пол вместо пепельницы…
Но в июньский полдень, когда только что после шедшего дождя выглянет из-за туч солнце и осветит поле, с дрожащими на траве капельками, такой чистый, обновленный лес и крыши деревенских домиков, когда также все кажется вымытым, подновленным, ясным, как и в мещанской квартире накануне праздника, однако вас веселит и радует этот солнечный день, эта ясность рождает в вашей душе не брезгливое, а отрадное чувство…
Вот именно таким то ясным, не в мещанском, а в высшем, одухотворенном смысле представляется мне миросозерцание П.И.Мизинова.
Отсюда любовь его ко всему бодрому, жизнерадостному, ясному, как голубое безоблачное небо, и не любовь ко всему хаотичному, хмурому, болезненному…
Уезжая нынче довольно рано из деревни с дачи, он говорил: Скучно стало… Рожь убирают, трава скошена, поля стоят голые, сиротливые…
Дождь, хмуро… Лист скоро будет падать… Скучно…
И он уходит от хмурого осеннего неба в город, где оно не так приметно…
Он любил яснейшего из наших поэтов Пушкина, ему нравился Гончаров, Тургенев, Одоевский и не нравился Лермонтов, Достоевский, Толстой, с их надрывами, муками исканий, скорбью, тоской…
Оттого он не любил и современную литературу, с ее хаотичностью, надломленностью, болезненностью…
Ему нравится тургеневский «Бежин луг», с ночным небом и ясными звездами, чистым и легким воздухом, жизнерадостными ребятишками, и его отталкивало душное «подполье» Достоевского, с темнотой, грязью, предсмертными стонами, с тусклыми скорбными словами задавленных жизнью людей (См. лекцию Мизинова «Общий колорит поэзии Достоевского»).
П.И.Мизинова привлекает мировоззрение Кавелина, этого прогрессиста, верующего в победу лучших заветов человечества, который говорит, что «все в природе наслаждается, все стремится насладиться! Сама природа, вся ее разнообразная жизнь есть непрерывный пир, непрерывное наслаждение» и в этом, по словам Мизинова, высказался «весь Кавелин» (См. его лекцию о Кавелине. 44 стр.).
Но мировоззрение Л.Толстого кажется ему запутанным, противоречивым, ему странно толстовское отрицание культуры, науки, искусства, всего того, чему верил П.И., что было для него дорого, чему посвятил он свои силы (Вспомни его лекцию «Тургенев и Толстой, читанную два года тому назад на «Тургеневском вечере»).
Если Мизинова привлекают такие деятели искусства и науки, как Пушкин, Тургенев, Одоевский, Кавелин, то из исторических деятелей его влекут опять таки передовые борцы во имя культуры, во имя освобождения человечества от варварства, темноты, закоснелости… Все те же ясные и бодрые духом…
Из истории Западной Европы с особенной любовью его взгляд останавливается на эпохе возрождения… Его сердце радуется обновлению человечества, после мрачного средневековья, когда при гробовом молчании окружающего раздавались лишь всевластные голоса служителей католической церкви…
Он приветствует свободный человеческий голос Петрарка, Боккачио, Данте, свободное искусство Микель Анджело и Рафаеля.
Из русской истории более всего влечет его эпоха царя-преобразователя…
«Вставало солнце, заходило солнце, снова вставало оно, а древнерусский человек был один и тот же»… говорит Мизинов в своей лекции «Как жили и умирали лучшие люди Древней Руси», и прибавляет, что «нечего жалеть теперь этого времени»…
Нечего жалеть неподвижной жизни др. Руси, пусть с нею умерли лучшие христианские идеалы, пусть умерла наша самобытная Русь, с ее душистыми зарослями, лесными тайнами, не будем жалеть ее, – призывает Мизинов, – ибо с ее разрушением, вследствие петровской реформы, Россия вышла на широкий путь культурного шествования, России стала доступна вся тогдашняя цивилизация Зап. Европы.
Историко-философские взгляды Мизинова лучше всего можно выяснить из его лекции о Кавелине…
Цель истории для него, как и для Кавелина, была одна – это «развитие личности»… Поэтому Мизинов никогда не опускал из виду человеческой личности, с особенным интересом следил за ней и внимательно к ней присматривался… Это отношение к личности не противоречило, конечно, отрицанию им роли личности в истории, как вершительницы исторических событий… Для него история человечества представлялось огромной, медленно текущей рекой, без резких скачков, прерывов…. И всякий исторический деятель, как бы ни был он, казалось, самовластен в своих поступках, имел под собою почву, вскормившую его и давшую поступкам вполне определенное направление, соответствующее требованиям времени. (Стр. 44, 43, 15).
Мизинов требовал от историка подробного изучения народной жизни во всех ее проявлениях, кропотливого и усидчивого труда изыскателя фактов, но не ограничивал роль историка собиранием фактического материала, а требовал и философского освещения этих фактов. Но вывод той или иной мысли, воззрения, должен быть строго обоснован этими фактами.
Мизинов требовал, и сам следовал, чтобы философский вывод строго покоился на фактическом материале, чтобы он сам непосредственно вытекал из комбинации голых фактов и не был бы личным измышлением историка. «Кавелин не допускал, чтобы историк вместо закона, выразившегося в историческом событии, преподносил публике свою любимую мысль» (40 стр.). «Субъективные воззрения лица, партии никогда не были по душе Кавелину» (35 стр.).
То, что говорит здесь Мизинов о Кавелине, он мог бы сказать, да и говорит всем построением своих лекций, всеми приемами своего преподавания, о себе. Все крайности, предвзятые мысли, любимые идеи затемняли для него историческое событие, а не разъясняли его. А это уже противоречило ясности его мировоззрения. Отсюда требование от историка полной объективности, полной беспристрастности по отношению к разбираемому историческому факту.
К одной из своих лекций Мизинов предпосылает такой эпиграф: «В описываемом мною я буду ничто: я буду рама или маляр, вставляющий в нее попеременно картины». (Вигель). Подобный же эпиграф он ставит и к другой лекции: «Вникни в факты, отбрось любимые даже идеи, которые могли бы увлечь тебя и дать ложный смысл фактам; их одних данных выведи свои заключения». (Станкевич). Этим «маляром», вставляющим в раму картины, он старается быть во всех своих исследованиях, как исторических, так и литературных. В них совершенно отсутствуют его субъективные взгляды, в них не найти ни одного афоризма, который бы характеризовал его личные вкусы, в них автор, как личность, совершенно отсутствует.
Он никогда не рассматривает историческое событие, писателя или отдельный литературный тип с какой-либо одной, предвзятой точки зрения; у него вы не найдете и широких обобщений, ибо они всегда условны и ведут часто не к ясности, а от нее.
Являясь сам строгим объективистом, Мизинов с особенным вниманием останавливает свой взор на таких объективных деятелях искусства и науки: Пушкин, Гончаров, Тургенев, Кавелин и др.
Отсюда отрицание Мизиновым тенденциозного искусства (см. его лекцию о Григоровиче). «В этой измене Пушкинскому идеалу чистого художника, говорит Мизинов, и заключается слабая сторона произведений Григоровича».
Из этой же ясности мировоззрения Мизинова вытекает его требование разносторонности человеч. личности, разносторонности ее познаний и ее деятельности и осуждение людей, специализировавшихся на какой-нибудь одной отрасли науки, искусства.
Если для Мизинова в своем роде идеальным для историка было философско-историческое миросозерцание Кавелина, если от поэта он требовал объективности и разносторонности Пушкина, то идеальной человеческой личностью, (конечно не в абсолютном, а лишь условном смысле), был для него Одоевский с его «энциклопедизмом познаний», как выражается сам Мизинов. Его привлекала в Одоевском разносторонность занятий самыми разнообразными науками, искусствами, интерес Одоевского к разным сторонам жизни, его светлый, ясный взгляд, его кипучая, энергичная деятельность…
И сам Мизинов совмещает в себе эту разносторонне образованную и всем интересующуюся личность.
Кроме своих занятий по истории и кроме своих литературно-критических статей, он пишет беллетрические рассказы, (некоторые были помещаемы в разное время на страницах местной газеты); пишет стихи, принимает участие в деятельности просветительного общества; его мы видим на многих литературных вечерах в Ярославле в качестве лектора; его мы видим и в «женском клубе», и оратором на митинге во время предвыборной агитации; он и занимается рисованием, – после него остался целый альбом недурных рисунков; он интересуется музыкой, не пропуская почти ни одного концерта; он любил театр; он принимает участие в литературном ученическом кружке, существовавшем два года тому назад.
Так откликался Мизинов на всякое проявление человеческой мысли, на всякое культурное начинание. И всюду бодрый, веселый, остроумный увлекающийся, со своим ясным и светлым взором.
Проявлявшийся в нем иногда скептицизм был не что иное, как броня, в которую он облекался, дабы защитить себя от наплыва всего грязного, пошлого, узко-трафаретного.
При разнообразии своих интересов и занятий, он сумел совместить и глубину воззрений. И это он доказал, как своим преподаванием в гимназии, так и своими лекциями, собранными в его книге «История и поэзия», ссылки на которые я делал в продолжение всей статьи. Возьмите любую из его лекций и вы убедитесь, что к разбираемому им предмету он подходит со знанием дела, что он не оставляет необоснованным массою ссылок ни одного положения, и эта чрезмерная убедительность часто даже вредит быстроте и занимательности повествования, но зато не может быть и намека на упрек в недоказательности, или неосновательности того или иного утверждения.
Два слова о языке лекций Мизинова. К одной из своих лекций он ставит эпиграфом слова Забелина что «ничто в такой степени не знакомит нас с характером данной эпохи, как язык, – лучший и верный ее изобразитель». Это мнение в той же степени можно применить и к отдельному лицу.
Язык лекций Мизинова спокойный, бесстрастный, чуждый каких-либо внешних эффектов. Фраза его ясна, легка и увлекательна. Это фраза человека конца ХІХ века, еще чуждого тем влияниям, которые хлынули в нашу беллетристику и критическую литературу с приходом нервного, подвижного, болезненного века, сынами которого являемся мы. В языке Мизинова сказались все те же основные свойства его натуры.
Приглядываясь теперь к фигуре П.И.Мизинова можно без обиняков утверждать, что он принадлежал к типичным представителям интеллигенции, совмещавшим в себе широту и глубину человеческой личности, питая к ней глубокую любовь и уважение, будучи деятельным поборником прогресса, посвятившим свои силы на служение разуму и свету.
Н.М.