Отправлено 12 октября 2014 - 12:36
Анна Константиновна Расплетина:
«Родилась я в 1914 году 26 ноября. В мире шла первая мировая война. Вскоре произошла революция 1917 года, и все обернулось против меня.
Отец мой был торговцем мануфактурой, т. е. тканями. Хотя он трудился не меньше любого рабочего, но труд его и его независимость не посчитала за достоинство Советская власть.
Моя мать, Екатерина Ивановна была женщина умная, трезвая, строго воспитанная своими родителями, она была прекрасная мать. Трудилась она не меньше отца. Обшивала нас, кормила всю семью. Я была в семье двенадцатым ребенком, тринадцатая - сестра Августа с 1916 года рождения. Нас воспитывали строго.
Отец был старовер. Не пил, не курил. Любил книги, театр. Был скуп, как все купцы. Но без скупости добра не наживешь, и с неба ничего не валится. Он был способен к наукам, но, как старший из братьев, наследовал занятие отца - торговлю.
Он не был иждивенцем у власти, как сейчас, когда каждая многодетная семья пользуется помощью государства, а воспитать детей не может, как следует. Советская власть гуманная, но она породила иждивенчество и безответственность родителей за воспитание детей. Порядочность, таким образом, стала исчезать. А про меня в детстве говорили - это девочка из порядочной семьи.
Трезвый образ жизни моих родителей научил и нас жить трезво: ни ругани, ни пьянок, ни драк в семье не было. Дети не сидели за столом, когда были гости. У меня было пять старших братьев, но я никогда их не видела пьяными, они не ругались, не сквернословили. В семье был интерес к наукам, искусству, музыке. Читали произведения Лермонтова, Пушкина, Гоголя и других классиков. С утра дети готовили уроки во всех комнатах большого дома в Рыбинске по ул. Гоголя, 53, а не бегали сломя голову, как современные дети до позднего вечера.
Отец вечерами сидел в книгохранилище Рыбинска и читал, не подозревая, что против него что-то затевается. Только старшие братья его называли «голубем», упрекая в продолжении торговли, которой Советская власть готовила могилу, замучив торговцев непомерными налогами. То же самое и сейчас повторяется.
1919 год. Рыбинск охвачен мятежом белых. Из окна вижу пожар. Горит большой завод или фабрика. В доме тишина сменилась нервозностью. Отец ходит по комнате, молчаливо о чем-то думая, но чувствуется его взволнованность. Братья все обсуждают - буржуям спасу нет, их бьют, расстреливают как собак, в них бедные видят все зло. Старший брат Борис перерядился в простолюдина, босой пришел на дачу, где летом жила вся семья и сообщил отцу, чтобы тот был осторожней, так как его могут расстрелять. Стреляли буржуев наемные убийцы - красные стрелки из Литвы. По рассказам жены брата Бориса, на улице были горы трупов белогвардейцев. И другая сторона, наверное, имела жертвы свои.
Помню наш отъезд к родственникам в Фурманов всей семьей, вернее родителей и детей. Меня на «закорках» несла на вокзал тетка Юлия, старая дева.
Отец был трудолюбив и в Фурманове стал работать на фабрике. Он был грамотный, но нашлись «доброжелатели» и посадили его в тюрьму, как буржуя. Я и моя сестра Августа - обе малютки ходили к нему и видели его, сидевшим за решетчатой дверью. Он тоскливо смотрел на нас. Но его быстро ивановцы выпустили. Они не такой жестокий народ, как ярославцы.
Итак, мои сестра и братья были заклеймены происхождением. Спасало нас непреодолимое желание учиться. Мои, братья и сестры должны были отвергнуть своих родителей и их занятия и целиком пойти за Советской властью. Так как высшее образование для них было закрыто, они пошли работать кто нянькой, кто рабочим. В это время рабочий класс был привилегированным. Было почетно быть рабочим.
В 1920-м году мы возвратились в Рыбинск. Дом наш со всеми удобствами, двухэтажный, уже был занят жильцами. В кабинете отца господствовал фельдшер Мерзон, пользуясь нашей мебелью и библиотекой. Верхний, где мы раньше жили в семи комнатах, был занят. Теперь нам досталось в нижнем этаже две комнаты. В доме жила семья эсеров, устраивала балы, а под окнами шныряли доносчики советские. И моему отцу приходилось ответ держать и за эсеров. Были обыски и аресты. Мать все переживала, плакала и жалела отца. Он был ни в чем не повинен. Был хозяин дома и вся забота его была - это семья и дети, как бы их прокормить, вырастить и выучить. Мать говорила, что он виноват только в том, что под забором пьяный не валялся
В 1920-х годах входил в моду атеизм. Вера в Бога не пропагандировалась в школе. Мы тоже стали атеистами, чем очень огорчали своих родителей.
Бывало, сядем за стол кушать все сразу, родители возмущались: «Ну и нехристей мы народили! И лба не перекрестят, садясь за стол!» Мы хором говорили, что Бога нет, мы живем совестью, и ее для нас хватает.
В то же время Советская школа не учила нас плохому. Везде в классе были портреты Ленина, Троцкого, Рыкова, писателей, декабристов и я была прилежной, любила сидеть, по долгу смотреть на портреты и картины в классе.
А лозунг Ленина «Учиться, учиться и учиться!» был для нас законом. На тетрадях писались лозунги: «Терпение и труд- все перетрут». Так воспитывали в нас совесть, стремление учиться, и нам не нужен был Бог. Богом была Советская власть, которую мы чтили и уважали.
Когда наступил НЭП, отец начал торговлю сызнова, с базара, где продавал растительное масло. Затем открыл ларек мануфактурный на «Горке», а потом магазин на ул. Ленина. Жили скромно. Детей было много, надо было всех одеть, накормить. Одежда шилась с запасом на несколько лет.
В 1924 г. отец свой дом арендовал у Советской власти. Я была свидетельницей, как он его красил и приводил в порядок.
С 1921 по 30 гг. я училась в школе им. Луначарского. Помню я педагога Розова. Очень симпатичный и хороший человек. Он у нас вел пение. В школе им. Луначарского был очень сильный драмкружок, я там показала свои сценические способности. Ставили Мольера «Святой из - под палки».
Однажды мать меня не пустила в страстную субботу выступать на сцене, а девочка, которая меня заменяла, была этому очень рада. Однажды подходит ко мне незнакомая учительница, и говорит: «Видела вас на сцене несколько раз. У вас талант». А учителем химии был Иорданский В. П.
В школе были и такие моменты, сижу тихо, на меня пожаловаться нельзя, но вдруг приходит в класс человек, ведет какую-то беседу с учителем, и произносит: «У попов, да торговцев всегда много детей…» Мое сердце девочки содрогнулось от сказанного. Сижу и переживаю за своего отца и мать. Почему их обижают? Они ведь хорошие и ничего дурного не сделали.
За учение в школе платили, как торговцы. Вдруг однажды, я вижу - на улице вывешены списки «лишенцев», т.е. идет обезличка торговцев и священников. Опять, думаю, что-то не то происходит. Где-то злые люди сидят и выдумывают зло против моего отца и нас, его детей.
Мне тогда было двенадцать лет, прихожу домой, а там картина раскулачивания. Того гляди, и отца заберут. В дом стали подселять еще жильцов. Вот одного подселили, и он занимался тем, что писал доносы на отца - хорошее занятие себе выдумал. Об этом нам сообщила его жена, когда поругалась с мужем.
Жить становилось опять беспокойно. Налоги замучили отца. Торговлю надо было прикрывать. Стал отец заниматься кустарничеством. Он был хороший скорняк.
В 1928 году мы дом совсем покинули, кто куда. Я и отец, и мать жили на частной квартире. Мать все переживала, не могла понять, за что Бог наказывает, всего лишает. Ведь не пили, не воровали, не убивали, в Бога верили, отец честно работал. Одно дело называться буржуем. А надо еще и трудиться на торговом фронте честно, высококультурно и иметь к этому призвание – обслуживать население. Я сама видела, как отец обращался с покупателями, как « товар лицом» показывал и культурно обслуживал любого капризного покупателя.
Братья и сестры учились хорошо и отлично. Старшая сестра Татьяна с 1900г рождения окончила гимназию с золотой медалью, и когда я пришла в школу им. Луначарского, то меня приняли хорошо.
Я жила за счет успехов моих братьев и сестер. В школе работали педагоги гимназии, которые помнили сестру. Брат Константин хорошо рисовал, и во мне видели этот талант. Я любила рисовать, петь, танцевать, начала играть на скрипке, пианино. Мечтала стать балериной. Но все так и осталось мечтой.
Жить становилось все тяжелей. Начались болезни. Потом не стало рядом отца. В 1930-м году его сослали в Северный край. Заключение «тройки» - три года ссылки. Потом, уже из Ленинграда, я помню, как с Главного почтамта посылала отцу посылки. Мне было 16 лет тогда.
Окончив семилетку - шк. им. Луначарского в Рыбинске (а ученье для нас, детей торговцев, было платное тогда), в 1929году я была взята старшей сестрой Татьяной в Ленинград, там окончила среднее образование. Работала препаратором по химии в Лесо- технической академии, так как жить было не на что.
Отец из ссылки бежал и последнее время работал в Нижнем Новгороде на строительстве сталь - моста сторожем. Страдал желудочно-кишечными болезнями и умер от заворота кишок после операции. Схоронен он в Канавине в 1934 году, там, где в 1896 году был на ярмарке, как купец первой гильдии.
Меня даже в ФЗУ не принимали, не то, что в институт до 1938 года. Дети страдали за отцов. А в 1938 году я поступила в институт педиатрии в Ленинграде, и у нас в группе был студент - гепеушник. Но такого повального ареста, как в Ярославле, мы, ленинградцы, не чувствовали тогда. Были единичные случаи, а в общем было спокойно.
Ярославцы народ талантливый, но жестокий и мстительный и это сказалось на политике – «заставь дурака богу молиться, он и лоб расшибет». Революция, как бы, дело хорошее, но ввиду того, что после нее создается контрреволюция, еще чище революции, поэтому революции лучше не надо. А надо осторожно все изменять, систематически повышая культуру моральную и нравственную. А не рубить с плеча, как это делали люди почти неграмотные.
Учиться и работать было тяжело, но желание учиться не убывало. Работала счетоводом - табельщицей на Опытном заводе ЛЭФИ, увлекалась общественной работой в профсоюзе. Все считали, что у меня отец рабочий и мне было это лестно слышать, так как это было современно и модно.
Счастье мое было своеобразное - купаться в ореоле чужой славы. В Рыбинске в школе почет был по старшим сестрам и братьям. В Ленинграде в 168- й школе в 8 классе почет был по сестре Тане - физику, т.к. учились в классе все профессорские дети: Рожанская, Тальвинская. Где бы я потом по жизни не была, когда встречала людей, знакомых с Сашей Расплетиным, моим двоюродным братом, они проникались ко мне уважением. Вот такое счастье мне выпало на долю.
А счастье – это характер. Я была серьезной, не принимала шуток, любила правду. Нас особо не воспитывали, а учили прислушиваться к старшим - что хорошо, что плохо, книги читали, которые нас воспитывали.
Мать у нас была терпеливая, умная женщина. Никогда не повышающая голоса, она все умела доказать и мужу и детям. Всех жалела, особенно детей нуждающихся семей и старалась им помочь. Отзывчивость ее не знала предела. Отца она любила и всю жизнь жалела.