ВЕВ № 2 от 15 января 1877 г. Ч. неофиц.
С. 81 -91
Кончина и погребение Владимирского кафедрального отца протоиерея Феодора Михайловича Надеждина.
Смерть покойного отца протоиерея не была неожиданна. Во Владимире давно все уже знали о тяжкой и неизлечимой болезни, медленным, но верным шагом приближавшей его к могиле, хотя все желали его выздоровления и с сердечным участием справлялись у его родных о состоянии его здоровья и ходе лечения; и потому, когда заунывные и редкие удары большого соборного колокола печально раздались в необычное время среди тишины и мрака вечернего, минувшего 14-го декабря, все конечно поняли, в чем дело, и пожелали царствия небесного новопресталенному.
Еще года за два до кончины Феодора Михайловича можно было заметить, что здоровье его серьезно надломлено. Малейшая неожиданность и ненормальность в изменениях погоды делала его больным, малейшее утомление и напряжение сил, и в особенности простуда, даже легкая, укладывали его в постелю. Постоянные приливы к голове, бессонница и общая слабость всего организма преследовали его постоянно. Соберется, бывало, служить в соборе, простоит Всенощную, а к утру уже шлет отказ, что служить не может. Последнюю литургию отслужил он 16-го августа, в день Нерукотворенного Спаса, и за тем божественная служба стала для него лишь мечтой религиозной и постоянным стремлением его души, ослабленной немощами тела. Даже в то время, когда болезнь приковала его окончательно к одному месту, он все надеялся поправиться, чтобы отслужить хотя бы в ближайшей церкви. Надежда на выздоровление не покидала его, можно сказать, до самых последних его дней. «Только бы дотянуть до весны, - неоднократно повторял он в след за ободрявшими его докторами, - а там, Бог даст, поправлюсь». Природная крепость его натуры и неоднократные случаи серьезного заболевания и выздоровления, поддерживали в нем и теперь надежду на выздоровление. Даже незадолго до кончины, когда служебная его деятельность давно уже остановилась, он для своего успокоения решился взять официальный отпуск
на две только недели!.. Но суждено было иначе. С конца сентября месяца болезнь его такими быстрыми шагами пошла вперед, что он и сам стал сознавать всю опасность своего положения и, при всей сосредоточенности и замкнутости своих мыслей и почти постоянном самоуглублении, не раз заявлял опасения насчет возможности и вероятности своей близкой смерти. Раз сделался с ним такой сильный болезненный припадок, что он потерял сознание, постоянно бредил, не узнавал окружающих его лиц, не умел назвать вещи их собственными именами и не понимал, что с ним и около него делается. Когда собрались к его болезненному одру
его дети, не только живущие во Владимире, но и приехавшие из других отдаленных мест своей службы и ученья, он, по-видимому, не сознавал внезапности этого события, и только по прошествии припадка, когда вернулось к нему сознание, он, провожая младшего своего сына и благословляя в обратный путь в школу, тоскливо сказал ему: «Ну, Бог с тобой, прощай! А когда я умру, приезжай опять на мои похороны!». С этих пор он постепенно начал терять и наконец почти совершенно потерял возможность сна, при всей потребности его, а только мог несколько дремать, сидя в креслах, с которыми никогда уже он почти и не расставался. При первой попытке лечь, ему захватывало дыханье, и он со стоном и болью должен был снова усаживаться в кресла. Это причиняло ему сильные страдания и держало в непрерывном беспокойстве и напряжении духа. «Господи, хоть бы часок – другой соснуть, и я бы обновился!» - то и дело слышались его болезненные и трогательные жалобы. Но освежающий сон был невозможен, и врачи не в силах были помочь ему, при всех своих усилиях. Дыханье становилось все удушливее, ноги начали отекать и пухнуть, и всякое усилие перейти с одного места на другое стало сопряжено с опасностию повторения припадков бессознательности и обморока. «Что уж это за жизнь, - говорил больной про свое состояние, - не все ли равно прожить еще несколько месяцев таким образом, или несколько дней» ... Однако же больной мог говорить и рассуждать о текущих и обычных житейских предметах, и даже интересовался политикой. Так однажды,
при посещении его зятем, он, встретив его с обычною приветливостию, когда речь зашла об опасности предстоявшей войны, начал с тяжело перемежавшимся дыханием излагать свои соображения, что войны по всей видимости не будет. В другой раз при перевязке и бинтовании его ног
одною из дочерей его, он с кроткою улыбкою заметил: «Вот и у нас есть свои сестры милосердия!» При дальнейшем ухудшении его здоровья, семейные его, уже начинавшие привыкать к мысли об ожидавшей их горькой утрате, особенно сильно озабочивались тем, как бы порешительнее и настойчивее расположить его к напутствованию святыми таинствами покаяния и причащения, и как бы сделать это так, чтобы не встревожить и не потрясти и без того еле живого больного, тем более, что сам он об этом не заводил никогда речи, и, по-видимому, даже не думал. Но это было только по-видимому, ибо, когда решились наконец робко заговорить с ним, что хорошо бы де исповедаться и причаститься, он твердо ответил, с некоторым оттенком неудовольствия на колебание и боязливость совета, что он сам об этом думал и решил уже в уме своем это дело. Как-будто ему неприятно было, что могут сомневаться в его христианском мужестве и религиозно-просвещенном взгляде на вещи. Больной объявил, что он решился еще помедлить, не даст ли ему Господь возможности самому отслужить литургию (так сильна в живом человеке надежда на жизнь!), а если нет, то он распорядится, чтобы причастили его непосредственно после литургии дарами из ближайшей церкви. Дней через несколько после такой решимости с больным сделалось так дурно, что он немедленно послал за священником ближайшей церкви, хотя это было в глухое заполуночное время, тотчас же исповедался и до наступления рассвета дневного приобщился Св. Таин. Святые таинства успокоительно подействовали на дух больного, и даже домашним его подали некоторую отрадную надежду. Но чрез некоторый промежуток времени больной стал видимо разрушаться. Отделение водяной материи из ног усилилось. Дыхание заменилось каким-то болезненным всхлипыванием с попеременным опусканием головы вниз, подниманием ее и страдальческим откидыванием ее из стороны в сторону. В один вечер, когда состояние больного в особенности казалось опасным, дети собрались к нему, чтобы проститься и получить предсмертное благословение, а зятем его священником прочитана была отходная. На столе пред потухавшими взорами старца поставлены были икона и крест, на которые он молитвенно и молча постоянно взирал. После продолжительного забытья и бессознательности, больной снова очнулся, но уже весьма не ясно и не внятно, как бы в параличном состоянии, выговаривал слова, но все еще мыслил, и даже
находил силы с обычным ему благодушием и ласковостию обходиться с своими внучатами. Так, по случаю жестоких декабрьских морозов, он однажды заметил им: «Вот в какую стужу собрался умирать ваш дедушка! И зароют его в темную и холодную могилу!» Очевидно, это был прощальный вопль полуживого человека, уже стоявшего одной ногой в могиле. В другой раз, нарочито пославши за одним из своих внуков, которым он особенно утешался, он трогательно простился с ним, поцеловал и, благословив, молвил: «Ну, прощай, П..., молись за меня и помни своего дедушку, который очень, очень тебя любил!» Последние слова сердобольный дедушка едва мог выговорить от душевного волнения и от обильных слез, которыми наполнились его глаза. Последнею заботою родных и детей, окружавших отца и совершенно убедившихся в неизбежности близкой кончины их родителя, было напутствовать его святым таинством елеосвящения. Но опять затруднялись, как заговорить об этом и как расположить к этому больного; ибо елеосвящение и само по себе грустное и тяжелое с обыкновенной и житейской точки зрения, кроме сего весьма продолжительно по своему чинопоследованию и обряду, что представлялось опасным при крайнем ослаблении физических и возбуждении нравственных сил умиравшего больного. Но, как и в первый раз, он сам весьма спокойно и просто разрешил все эти, скрывавшиеся от него, недоумения и колебания. Дней за пять до своей смерти (это было 9-го декабря), он с полною ясностию мысли и с христианскою заботливостию внезапно сделал следующие распоряжения. Своих бывших сослуживцев по собору он попросил отслужить соборне литургию с молитвою за его здоровье, а по окончании ее принести к нему на дом Св. Чашу, дабы еще раз сподобиться Св. Таин, а в след за сим и пособороваться.
Своего старшего сына он послал к преосвященным: Иакову, дабы попросить потрудиться совершением над собою елеосвящения, и к Антонию, дабы испросить соизволения на таковые свои распоряжения и вместе получить прощальное архипастырское благословение в далекий загробный путь. Сам же покойный распорядился и насчет того, кого из градского духовенства попросить для сослужения при совершении над ним елеосвящения; даже не забыл распорядиться, чтобы приглашены были певчие, и чтобы они спели ему при обряде елеосвящения какой-то особенно нравившийся ему умилительный концерт. К сожалению, последнее желание больного не могло быть удовлетворено, ибо по случаю свирепствовавших тогда лютых морозов во Владимире была опасность простудиться и заболеть малолетним певчим. Вечером того дня, когда больной делал свои распоряжения, он послал за своим духовником, и приступил к таинству покаяния. На следующий день, около 11-го часа утра, после заздравной литургии, совершенной в соборе, к дому болящего подъехала закрытая карета, предложенная преосвященным Антонием, и из нее вышел в полном облачении соборный отец ключарь, неся Святую Чашу в сопровождении сослужившего ему диакона, тоже в облачении. С тихою грустию и христианским умилением встретил умирающий Святые Тайны, благоговейно выслушал предварительные молитвы, силясь изображать на себе слабеющей рукой как можно чаще крестное знамение, и приобщился тела и крови Христовой.
По возвращении в собор Святой Чаши Господней, стали собираться в дом болящего приглашенные для соборования протоиереи и иереи, а в час по полудни и прибыл и преосвященный Иаков. Умилительно и торжественно совершено было елеосвящение в дому отца протоиерея, при общем стечении всех владимирских его родственников, к толпе которых присоединилось и много посторонних лиц, любивших и уважавших Феодора Михайловича, так же клириков и диаконов. С преосвященным Иаковом сослужили протоиереи – И.В. Миловский и Г.П. Крылов, из священников же:
зять покойного, законоучитель гимназии М. Херасков, соборный отец ключарь И.В. Благонравов, Никитской церкви настоятель В.А. Успенский, исповедывавший и причащавший пред тем болящего и наконец о. иеромонах Макарий, духовник его, накануне пред тем принимавший его последнюю исповедь. При совершении таинства изнемогавший больной сидел в кресле, поставленном в зале, где совершалось елеосвящение, и видимо собирал весь остаток своих сил для борьбы с удручавшими его немощами, стараясь благоговейно сосредоточиться в своем духе. По совершении таинства он с чувством поблагодарил преосвященного Иакова за понесенный им молитвенный труд при смертном одре его и не однажды поцеловал святительскую руку; поблагодарил и сослуживших преосвященному протоиереев и иереев. Когда же стали подходить к больному с земными поклонами и с поздравлениями диаконы, клирики и все предстоявшие, начали лобызать его руку и прощаться с ним, как бы уже совсем собравшимся на тот свет, - решительно невозможно было удержаться от жалости и слез, которые и блестели у всех на глазах. Горько и грустно вообще бывает прощаться с знакомым или родным человеком даже и тогда, когда он просто удаляется куда-нибудь надолго, и не знаешь, когда Бог приведет еще увидеться. Но есть что-то особенно гнетущее и тоскливое, когда расстаешься с близким и любимым лицом, навсегда удаляющимся в неизведанную и невозвратную страну вечности, особенно, если это лицо и само вполне понимает и сознает предстоящую роковую разлуку.
«Пусть Сережа (младший сын покойного) летом уберет цветами мою могилу»: это было последнее распоряжение умиравшего.
После соборования отец протоиерей жил только четверо суток, и эти сутки были постепенным угасанием и умиранием его. Говорил он чрезвычайно мало, короткими и отрывочными фразами, а потом уже только полусловами и намеками. Семейные чередовались в бессменном пребывании около умирающего отца, чтобы не пропустить последнего момента смертного. Этот момент случился в четверть восьмого часа пополудни четырнадцатого декабря (во вторник). Смерть подошла тихо и незаметно; ни одного вопля и вздоха не было слышно; только обычное тяжелое и медленное дыхание вдруг остановилось, голова склонилась на грудь, руки опустились, - и душа воспрянула из своей бренной и исстрадавшейся храмины. Тело покойного, тотчас же опрятанное и облаченное в священнические одежды, оставалось в дому до 16 числа, при непрерывном чтении евангелия градскими священниками.
На вынос покойного собралось все городское духовенство и даже некоторые приезжие священники, а за гробом шли и теснились многочисленные, густые массы народа, среди которых виделось не мало почетнейших Владимирских граждан. Гроб несен был священниками, а во главе погребальной процессии был преосвященный Иаков. Медленно двигавшаяся погребальная процессия с предносимыми святыми хоругвями, печальный перезвон на встречных городских колокольнях, громкое и протяжное пение священных гимнов, - все это представляло поистине умилительную и торжественно-трогательную картину. По пути к собору толпы богомольцев, сопровождавших гроб покойного, все возрастали в числе и становились гуще и гуще, - пока наконец священные стены соборного теплого храма, при торжественном звоне всех соборных колоколов, не приняли в себя бренных останков почившего настоятеля соборного. Литургия в этот день совершена была соборне всеми священниками, сослуживцами покойного по собору; а после литургии торжественно совершил панихиду опять преосвященный Иаков, все время находившийся в соборе при совершении литургии. Тело покойного отца настоятеля соборного находилось сутки под сению соборного храма, а 17-го числа декабря месяца (в пятницу) совершено его погребение. Заупокойную литургию в день погребения совершал сам преосвященный Антоний, в сослужении двух архимандритов и соборного духовенства. За литургиею одним из служивших архимандритов, отцом ректором семинарии Павлом, сказано надгробное слово. Затем после литургии, пред началом отпевания,
сказана надгробная речь зятем покойного, священником Михаилом Херасковым, и наконец после отпевания, пред самым прощанием с почившим, сказано еще надгробие соборным священником отцом Миловским. Отпевание совершено обоими преосвященными вместе, Антонием и Иаковом. Длинный ряд священнослужителей, окружавших гроб покойного, протянулся по обе стороны от архиерейской кафедры вплоть до самого алтаря. Среди этого сонма священнослужителей были и иногородние протоиереи и иереи. По своей продолжительности отпевание равнялось целой литургии, так что все заупокойное и погребальное богослужение окончилось лишь к двум часам пополудни. Обширный же и поместительный храм соборный положительно весь наполнен был молящимися. Тело почившего, по окончании отпевания, пронесено было на руках иерейских чрез холодный храм и погребено на южной стороне оного, возле самых стен соборного придела в честь Святого Благоверного Князя Глеба. Не говоря о детях и родственниках покойного, весьма многие любившие и уважавшие достопочтенного отца протоиерея Феодора Михайловича оросили искренними слезами сожаления его хладную могилу.
С.М.Х.
* * *
ВЕВ № 2 от 15 января 1877 г. Ч. неофиц.
С. 91 -95
Речь при гробе Владимирского кафедрального отца протоиерея, Феодора Михайловича Надеждина 17-го декабря 1876 года.
Свящ. Михаил Херасков.
* * *
ВЕВ № 2 от 15 января 1877 г. Ч. неофиц.
С. 95 -98
Речь при погребении о. протоиерея кафедрального собора Феодора М. Надеждина.
Свящ. Дмитрий Миловский.
4
Darya V (25 декабря 2009 - 23:01) писал:
Не судите строго - я больше не буду...
